На нескончаемых страницах своего "Бесконечного тупика" Галковский "мочит" Соловьева. И только одну фразу мыслителя Галковский упоминает в положительном контексте: "Идея народа - это не то, что народ думает о себе во времени, а то, что Бог думает о народе в вечности". Но именно это высказывание Соловьева вызывает вопросы. Известно, что это тезис из статьи "Русская идея", причем, помещенный в начале ее. Возникает вопрос: если народ не знает о своей идее во времени, то есть в принципе не знает, тогда о чем писать статью, ее надо на этом тезисе заканчивать. Но Соловьев этого не делает. Почему? Где-то ближе к концу выясняется, что, оказывается, некоторым людям, пророкам, идея открывается. А если Соловьев статью таки продолжил и про русскую идею во всей подробности написал, то... того... пророк. Вот такая вот удача философа, и такой вот положительный контекст. Думал Галковский хотя где-то сесть на поле правды у Соловьева, и сел...

Если бы я думал как Протагор, моё служение истине оказалось бы самообслуживанием. Следовательно, чтобы не ошибиться господином, нужно знать, в чём состоит истина - или знать Того, в Ком полнота истины "обитает телесно". Но и в последнем случае, т.е. когда сущая Истина утверждается, как такая, силою религиозной веры, значение разумного исследования - ввиду факта догматических разногласий между конфессиями - нисколько не подрывается, а совершенно напротив - даже возвышается чрез необходимость безусловного теоретического оправдания своей веры, отказаться от которого можно только в пользу принципа религиозной слепоты: credo, quia absurdum.

Протагор не допускает ложного знания, но всякое знание для него непременно истинно. Вы, надеюсь, помните, что раньше это казалось вам "каким-то гностицзмом"? Я напоминаю также, что одна ваша фраза - о русском народе, будто бы поголовно думающем о себе одну и ту же думу, а о самой этой думе знающем, что она соответствует истине, - что эта фраза подала мне повод напрасно упрекнуть вас в близости к "протагорейству". Вы указали, что я не так вас понял, и я принял это к сведению. Вы именно разъяснили ваше высказывание в том смысле, что знание бывает, конечно, как истиным, так и ложным, чем я, с своей стороны, был бы вполне доволен, если бы только, во-1-х, вы не присовокупили сюда неточную и не совсем уместную ссылку на Платона (неточную, потому что Платон противополагал не истинное знание - ложному, а знание - разным видам незнания и полузнания, что, впрочем, хотя и согласно по существу с вашею точкою зрения, но представляет некоторые словесные от неё отличия, которыми историку и филологу пренебрегать не обязательно; а неуместную, потому что я не только не отрицал значение тех гносеологических различений, какие установлены Платоном, но и косвенно опирался на них против вашего предполагаемого протагорейства); и если бы, во-2-х, вы не впали в безусловно ошибочное отождествление мысли - со знанием (всё равно, истинным или ложным).

Я писал следующим образом: "Ваше предложение: "...приведите мысль, которая не содержала бы знание", - само служит хорошим примером такой мысли". Вы возражали против этого соображением, которое, признаюсь, меня несколько озадачило. Вы сказали, что "это не мысль, а предложение привести пример", исходящее из мысли, которая всегда "есть некое утверждение".
В нашем металингвистическом диалоге, взятом как целое, термин "предложение" может казаться эквивокацией, и во всяком случае, он есть омоним для двух значений: 1) грамматического (предложение как синтаксическая конструкция известного типа, несущая определённое семантическое содержание) и 2) прагматического (коммуникативная функция или цель речевого акта, реализуемого предложением в первом значении).
Чтобы опознать в ВАШЕМ предложении мысль, достаточно просто признать его ПРЕДЛОЖЕНИЕМ, в грамматическом смысле слова. Я готов допутить - если вам угодно на этом настаивать, - что в то время, когда вы записывали это предложение, вы ничего не думали или думали совсем не то, что оно говорит. В этом, в сущности, нет ничего невозможного или хотя бы необыкновенного: так бывает, например, когда мы подражательно (миметически) воспроизводим отдельные слова и целые фразы на языке нам неведомом; или когда мы чисто машинально переписываем текст, до которого нам нет никакого дела, уподобляясь в этой работе одному известному титулярному советнику; наконец, нечто похожее наблюдается, вероятно, при афазии, в случаях патологического нарушения активной письменной речи.

Но для того чтобы быть действительным выражением настоящей (или хотя бы виртуальной) мысли, разбираемое предложение совсем не обязательно должно выражать ВАШУ мысль (или чью бы то ни было ещё). Процесс кодировки инфомации (или словесного запечатления объективной логической мысли) по существу вовсе не требует непременного сознательного участия в этом процессе какого-либо психологического субъекта - автора сообщения. Потому что и самый итог или результат этого процесса вовсе не есть субъективное "ментальное состояние", но объективный смысл, явленный через код. (Обоснование этого тезиса можно было бы строго выдержать в терминах платонической философии).

Следовательно, ваше предложение, если признавать его осмысленным, не только "исходит из мысли", но и остаётся мыслью. А в противном случае я бы его просто не понял, и только удивился бы: зачем это Сергею Шаракову понадобилось сообщать мне такую тарабарщину? А так я его прочитал и понял, именно понял как побуждение к определённому действию, которое и попытался добросовестно исполнить, надеясь этим угодить Сергею Шаракову. Но нет же, не угодил! Он уверяет, что требовал от меня совсем другого и что я понял его превратно.
Оказывается, ему было желательно, чтобы я привёл для примера такую мысль, которая не была бы связана с побуждением, или просьбой, или приказом, или требованием, или пожеланием, но только с утверждением, потому что мысль человеческая умеет, будто бы, только утверждать и ничего более, и он заранее уверен, что если я хоть на этот раз пойму его правильно и сообщу ему какое-нибудь действительное утверждение, то тут же, немедленно обнаружится, что оно "содержит в себе отношение к знанию - истинное или ложное" (хотя прежде у нас шла речь о другой вещи - о самом знании в его отношении к истине).

Что ж, постараюсь не обмануть ожидания моего уважаемого оппонента и выпишу тут ему несколько утверждений, а он уж пусть сам решает, истинное или ложное их "отношение к знанию".
1) "Мой дядя самых честных правил".
2) "Печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землёй".
Если эти утверждения покажутся слишком краткими и невыразительными, то найдётся для Сергея Шаракова и подлиннЕе:
3) "В начале июля, в чрезвычайно жаркое время под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С - м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К - ну мосту.
Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкою на лестнице. Каморка его приходилась..."
Но всего романа я уж не стану переписывать. Нето, боюсь, Сергей Шараков вновь укорит меня в злоупотреблении цитатами.

Челобеку свойственно ошиваться. Но добросовестное искание истины ради неё самой есть необходимая форма служения самой истине, и прямой долг философа состоит в том, чтобы не держаться за случайные ошибки и заблуждения своего частного ума во что бы то ни стало, но мужественно отрешаться от них в свободном движении познающей критической мысли - мысли, которая во всём, что познаёт, ищет не своего, но всеобщего и безусловного - вселенской правды.
Кажется, от неуместных лирических излияний я перешёл к ещё более неуместной дидактической проповеди. Прошу меня в этом извинить. В сущности, я хотел сказать нечто очень простое: допускать в пылу полемики, в горячке спора те или иные промахи естественно и даже, видимо, неизбежно. Не следует только закрывать на них глаза.
Произвольное положение (тезис) о том, что мысль = утверждению = знанию, можно считать логически дискредитированным. И я мыслю-утверждаю-знаю, что его нужно бросить...

Евгений, Вы приводите художественные тексты, которые в художественном мире - реальность.Простите, не понял, что доказывают Ваши примеры. А потом вывод, который ничем не обоснован.

Елки-палки, сколько можно словами блудить:) - приведите мне цитаты из "софиста", где Платон говрит о каких других знаниях, а не об истинном и ложном.

Не пишите много слов - приведите доводы против того, что каждая мысль имеет то или иное отношение к знанию. В конце концов, все крутится вокруг фразы Соловьева, вздорность которой Вы пытаетесь столькь многомловно оспаривать. Народ думает означает народ знает. Только знание это может быть истинным или ложным. В чем Вы здесь не согласны?

Еще по поводу народа. Народ - это не сумма людей. Народ - это та идея, которая собрала народ в целое и которая движет народом. Поэтому глупо арифметически подсчитывать: сколько думает, а сколько не думает. В народе достаточно несколько праведников, которыми все и держится.
Не надо никаких домыслов и мечтаний - до сих пор Россия является геополитическим врагом Запада. Это особенно хорошо видно в свете последних событий в Осетии, где эти цивилизованные ублюдки показали свое истинное лицо, вернее, харю.

Если народ обладает знанием истинным ИЛИ ложным, то весь вопрос, значит, в том, к какому именно из этих двух родов относится его знание. Это ведь, я полагаю, и по-вашему ещё не вздор? Соловьёв, кроме того, указывает на определённую инстанцию, суждение которой по данному вопросу надлежит считать безусловно компетентным и которая обретается ведь не на Западе (как, впрочем, и не на Востоке), но нераздельно принадлежит всему христинаскому миру в его существенной (субстанциальной) целости... Такова общая точка зрения Соловьёва, которую он доказывает разными резонами, для вас неубедительными.Философично ли, однако, почитать за вздор всё, с чем мы несогласны или чего не желаем понять? Тут, конечно, каждый сам за себя решает.

Эпистемологическая проблематика представляется мне интересной и философски значительной сама по себе, даже вне всякой связи с обсуждавшейся нами статьёй Соловьёва.

Выражение "ложное знание" в "Софисте" не встречается. Но есть другое, по смыслу как будто тождественное: "мнимое знание", обладателем которого называется здесь софист - "создатель призрачных подобий" ("симулякров"), подражающих бытию своими обманчивыми образами. Но софист на деле "не знает того, относительно чего принимает перед другими вид знатока".
ЧУЖЕЗЕМЕЦ. (...) А какое различие признаём мы более важным, чем различие между знанием и незнанием?
ТЕЭТЕТ. Никакое.
Поэтому "мудрецом его (т.е. софиста) невозможно назвать: ведь мы признали его незнающим".
Итак, "мнимое знание" софиста вовсе не есть знание, а есть ложное мнение "о несуществующем, как существующем", которое мнит себя знанием. В диалоге "Теэтет" Платон различает знание от: 1) ощущения, 2) неправильного мнения, 3) правильного мнения, 4) правильного мнения "со смыслом" (или "с объяснением"). В книгах же своего "Государства" Платон развивает и детальную классификацию самого знания, в котором, путём последовательной дихотомии, вычленяет также не менее четырёх видов...

Позвольте предложить вам для комментария ещё один фрагмент из "Софиста":
ЧУЖЕЗЕМЕЦ. Не есть ли мысль и речь одно и то же, за исключением лишь того, что происходящая внутри души беззвучная беседа её с самой собой и называется у нас мышлением?
ТЕЭТЕТ. Вполне так.
ЧУЖЕЗЕМЕЦ. Поток же звуков, идущий из души через уста, назван речью.
ТЕЭТЕТ. Правда.
ЧУЖЕЗЕМЕЦ. И мы знаем, что в речах содержится следующее...
ТЕЭТЕТ. Что же?
ЧУЖЕЗЕМЕЦ. Утверждение и отрицание.

Платон, я думаю, не согласился бы с вами в том, что ваше "предложение привести пример" является (письменной) речью, но не является мыслью, а также и в том, что всякая "мысль содержит в себе некое утверждение", но не способна содержать в себе никакого отрицания.

Что всё в нашем мире держится нравственной силой немногих праведников (непрерывно вспомоществуемых всесильною десницей Божией), это, христиански говоря, бесспорно. Не приходится также сомневаться и в том, что слово праведника, если только мы сумеем расслышать его за нестройным разноголосьем противоречивых и вечно мятущихся мнений людских, что это слово будет твёрдым и правдивым свидетельством о самой правде, которым обличится и всякая ложь. Но что же позволит нам отличить праведника (между прочим, носителя и выразителя истинной национальной идеи) от враждебного ему криведника, который, как водится, не только молчать не любит, но напротив, старается кричать и вопить возможно громогласнее, дабы, если уж не убедить всех других, так хотя бы сбить с толку малосмысленных и поселить трепет в малодушных? Как не попасть нам впросак или того хуже - прямиком в лапы к чёрту (а он известный мастер дурачить и водить за нос)? Как не вдаться нам в обман хитросплетённой лжи и оградить себя от деспотизма лжи насилующей? Пусть оне обе бессильны против самого праведника: он не смутиться пред лицом первой, ибо дух его предстоит истине, и он не убоится другой, ибо имеет в себе страх Божий. Но что делать нам, когда -"повсюду страсти роковые, и от судеб защиты нет"? Нам остаётся всеусильное и добросовестное СТРЕМЛЕНИЕК ПРАВДЕ, которая не ведает зависти и разделений, которая, по своему подлинно универсальному или вселенскому характеру и значению, должна принадлежать всем. "Трудна работа Господня", но всякий призван взять в ней свою долю, и оттого она не исключительная привилегия некоторых, но безусловная обязанность всех. "НЕСКОЛЬКИХ ПРАВЕДНИКОВ" НЕДОСТАТОЧНО!

ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ ИТОГИ ДИСКУССИИ. ПРЕДПОЛАГАЕМЫЕ ПУНКТЫ СОГЛАСИЯ МЕЖДУ МНОЮ И С. ШАРАКОВЫМ.
1) Всякая определённая, конкретно объективированная мысль, как и формальная сущность или природа мышления вообще, составляет для нас ВОЗМОЖНЫЙ предмет понимания и познания - герменевтический в первом случае и гносеологический во втором.
2) Познание - как в его интуитивной, так и дискурсивной форме - производится мышлением (чем, вообще говоря, нисколько не отрицается активное участие в познании каких-либо ещё иных факторов, кроме чисто интеллектуального, напр. веры, воображения, ощущения и т.д.).
3) Следовательно, я принимаю тезис С. Шаракова о том, что "всякая мысль имеет отношение к знанию" - с тем, однако, ограничением, чтовсякая такая мысль должна быть непременно ПОЗНАЮЩЕЙ или ПОЗНАВАЕМОЙ.

КОНТРОВЕРЗА.
Против С. Шаракова я утверждаю следующее:
1) каждое осмысленное высказывание - не в его наличном психологическом источнике (такого может и не быть), но в его объективном логическом составе, - позволительно именовать и необходимо считать настоящей мыслью. (Критерием осмысленности при этом выступает возможность коммуникации и интерпретации высказывания.)
2) Отсюда следует, что формы и положения нашей мысли по крайней мере столько же разнообразны, как формы и предложения нашей речи. (Мимоходом замечу здесь, что если брать мышление в аспекте психологическом и праксеологическом, то оно окажется несомненно шире, чем только вербально-логическое, и будет функционально включать в себя также мышление "наглядно-образное" и "наглядно-действенное", причём в обоих этих видах его результаты должны оцениваться в иной модальности, нежели эпистемическая, или теоретико-познавательная.)
3) Нет никакой нужды так обуживать и обрезывать нашу мысль, чтобы она всегда равнялась только утвердительному суждению (и его приблизительному грамматическому эквиваленту - повествовательному предложению). Всегда, когда мы спрашиваем, отрицаем, просим, приказываем, требуем, молимся, клянёмся, проклинаем, выражаем сомнение, изобретаем метафору - словом, во всех случаях, когда мы употребляем язык осмысленно, мы необходимо мыслим.

ОБ УТВЕРЖДЕНИЯХ.
Кроме истинных и ложных утверждений, о событиях ещё не наступивших и только предполагаемых в своей общей возможности могут быть высказаны суждения ВЕРОЯТНЫЕ. Например: "Через пять лет в этот же день над Петербургом будет идти дождь". Такие суждения логически вполне корректно понимать как ВЕРОЯТНОЕзнание, т.е. не истинное и не ложное.
Среди утвердительных суждений существуют также такие, которые невозможно отнести ни в один из названных сейчас разрядов: их нельзя трактовать ни как истинные, ни как ложные, ни, наконец, как вероятные.
Это, во-1-х, логически неразрешимые апории и антиномии, основанные на автореферентном употреблении языка, например, открытый Евбулидом Милетским знаменитый парадокс "Лжец" или парадокс гетерологического предиката Греллинга.
Во-2-х, сюда относятся все так назыаемые (по инициативе Б. Рассела) "пропозициональные функции", напр.: "X - простое число". Пока не известно значение переменной, т.е. чему именно равняется X, приведённое утверждение остаётся неопределённым - не истинным и не ложным.
В-3-х, художественная наррация в изобилии представляет нам образчики утверждений, которые ни в каком смысле не есть знание.

Утверждение Евгения Онегина о своём дяде, что он был "самых честных правил", принципиально не может быть ни доказано, ни опровергнуто. Если бы Пушкин вложил в уста своего героя какое-нибудь другое утверждение, несовместимое с первым, скажем, контрарное или контрадикторное, и заставил бы его утверждать: "Мой дядя самых низких правил" или: "жил без всяких правил", то мы не могли бы уличить его во лжи. Мы не могли бы возразить Онегину (или его автору): "Что вы, помилуйте! Как можете вы говорить такое об этом почтенном господине! Ведь мы знаем, что это неправда!"
Но мы ничего этого не знаем: ведь и Онегин, и вся его родня выдуманы сочинителем.

Вообще, ассерторические суждения, которые в качестве субъекта принимают произвольно сконструированное понятие, как и все высказывания, которые имеют пустой денотат (в отсутствие референта), не подлежат ни доказательству, ни опровержению - они не могут быть ни фальсифицированы, ни удостоверены в своей истинности, поскольку ничего не говорят нам о мире независимых от них вещей, о фактах интерсубъективного опыта.
Если вся реальность предмета полагается и конституируется его описанием, но не имеет собственного, самобытного существования за границами текста (или, скажем, за границами математической формулы), то такой предмет, понятно, не может выступать как ИНСТАНЦИЯ КОНТРОЛЯ в отношении наших утверждений и отрицаний о нём.
Когда нам в точном и строгом смысле НЕЧЕГО познавать, то говорить в этом случае об истинности и ложности (или хотя бы вероятности) ОТСУТСТВУЮЩЕГО познания можно только по недоразумению.

Обыкновенно принимается, что наши суждения познавательного характера должны подчиняться логическому закону исключённого третьего: о каждй вещи что-либо одно необходимо либо утверждать, либо отрицать, et tertium non datur.
Рассмотрим, однако, следующее утвердительное суждение: "Нынешний король Франции лыс". Если оно ложно, то истинным должно быть обратное утверждение, отрицающее то первое: "Нынешний король Франции не лыс", и наоборот.
Но поскольку "нынешний король Франции" есть понятие явно химерическое (или поскольку высказывание о нём лишено денотата), оба противоположные суждения не могут быть квалифицированы ни как истинные, ни как ложные: закон исключённого третьего не получает в них никакой материи для своего применения.

Утверждения, какие мы встречаем в художественном дискурсе, очень часто относятся к несуществующим "королям".